В декабре 1941 года, когда пришли финские солдаты, у нас отобрали все вещи. Нам было позволено взять только то, что можем унести в руках. Мы понесли одежду и одеяло. 

На следующий день маму погнали разгружать дрова и разбирать кирпичные станы разбитых домов.  Однажды маму послали перебирать картошку...

Она спрятала одну картофелину под платком, в волосах. У комендатуры всех обыскивали, и солдат-финн нашел картофелину. Маму били, а на ночь отправили в холодный сарай, который назывался штрафной будкой. Этот сарай стоял вот здесь, а сейчас здесь огород… Мы просили отпустить маму, стояли у будки, плакали, но ее не выпустили. Ее отпустили наутро, всю окоченевшую, в синяках и кровоподтеках.

Главным продуктом для нас была мука, даже не мука, а белая измельченная бумага, куда добавлялась мука. Из нее нельзя было никак испечь ни хлеба, ни коржа. Из этой муки мы варили похлебку, получался серый клейстер, щелкавший на зубах и прилипавший к нёбу. Мы ждали весны, чтобы поесть какой-то зелени. Как только появилась трава, мы ее ели, съедали всю. Весной ели крапиву, потом клевер…

От грязной травы и от голода среди заключенных началась дизентерия. Врач Богоявленский ходил по лагерю, проверяя, кто плохо убрал свой двор, у кого грязная уборная, и бил палкой по спинам.

Потом маму отправили рыть траншеи рядом с кладбищем. Потом в эти траншеи сбрасывали мертвых. Утром лагерь объезжала телега и собирала тех, кто умер за ночь.